Д.Н.Мамин-Сибиряк. Орда

[brambeus]

Почему совесть столь редкое явление? Мамин-Сибиряк был совестью Урала... но и голосом последнего осколка Орды.
Орда. (Казанский биржевой листок.1888, № 138, 24 июня, №144,2,VII.)

Снежная буря, которая обошла в конце февраля нынешнего года почти всю Россию, застала меня в Башкирии. Когда мы выезжали из Екатеринбурга, погода стояла прекрасная и падал такой хороший, мягкий снежок. Но во мере того, как наш возок удалялся на юг, холод все крепчал и крепчал, снег сыпался уже сухой, и легкий ветерок перешел в судорожные порывы настоящего степного бурана. В несколько часов дорогу перемело так, что тройка лошадей едва тащилась шаг за шагом, точно мы ехали по толченому стеклу, и экипаж приходилось отдирать от захряснувшего снега. Вместо воздуха кружилось  какое-то мутное, белесоватое пятно. Лошади останавливались. Являлось неприятное чувство, когда измученная тройка напрасно дергала засевший в снегу экипаж, точно неумелый дантист  вырывал здоровый зуб. Ямщик охрип от крика и поминутно соскакивал с козел, чтобы погреться.

 — Эй вы, котятки, помешивай!.. Э-э-уух... 

 Завывавший ветер помогал ему.  Что-то стонало кругом, точно сама земля задыхалась в отчаянной лихорадке. По временам ямщик —подходил к окну возка, и пока лошади отдыхали, заводил политичный разговор:

— Вечор в степи-то пошта заночевала... Старики сказывают, экой страсти не упомнят.
— А доедем мы к вечеру на станцию.
— А хто ево знал... Как поди не доедем. Только-бы вот буран мало-мало приутих. Цель  моей поездки в орду была та, чтобы объехать несколько башкирских деревень в момент весенней голодовки.  Летом Башкирия—цветущая, благодатная сторона и оставляет в путешественнике самое подкупающее впечатление: тут и степной чернозем, я ковыльные травы по пояс, и цепь красивых озер, и пестрый ковер ярких степных цветов. Едешь и любуешься. А теперь все это потонуло в снегу, и без конца расстилалась голодная равнина, по которой, с надрывающим душу воем, гулял буран.

Челябинский тракт идет прямо на юг. Миновав казенные и частные дачи, мы медленно двигались по помещичьей земле. На Урал таких зе­мель очень немного, и в Башкирии они врезались клином: Никольское, Тюбук, Куяш, Метлино и еще несколько отдельных островков. Происхождение этих помещичьих земель теряется в давнопрошедших временах башкирских бунтов, когда здесь насаждалось поместное владение  казенных завоевателей. Собственно Башкирия,—я говорю о Зауралье,—сосредоточивается сейчас в угле, который образуется течением  реки Синары и Течи. Это последний оплот "орды", обойденной со всех сторон русским населением. Отдельные башкирские деревни:  встречаются и в других уездах, но здесь засела сплошная "орда". От Куяша мы ехали уже по башкирской территории.

— Ничего, веселенький пейзажик,— говорил мой спутник, сосредоточенно покуривая сигару.—Это какой-то скандал творятся в природе.

А буран все стонал, сметая сухой снег с высоких мест в овраги и широкие дога. Наш возок тащился по голой земле, то попадал в сугроб. Такой способ путешествия ямщик характерно назвал ездой «с плеши на плешь". Но в одном месте мы попали уже в „цело", т.е. возок окончательно застрял в сугробе, не смотря на отчаянные усилия лошадей и еще более отчаянные вопли ямщика. Здоровенный коренник буквально утонул в снегу,—на поверхности оставалась одна дымившаяся лошадиная спина и тяжело мотавшаяся голова. Пристяжные тоже засели в снегу,—они действительно сидели, как зайцы, увязнув задом. Положение получалось критическое, тем более, что впереди засели еще три воза с кладью и, чтобы очистить путь нужно было сначала вытащить их. Ямщик подошел к окну возка и безнадежно посмотрел на нас.

— Ну, что будем делать?..
— Башкыр едет...—коротко ответил он, мотнув головой назад.— Пусть, собака, торит дорогу, а мы за им... Уж только и орда эта немшоная. Одно слово, пошта замерзла.

Мы вылезли из экипажа. Башкир действительно догонял нас, стоя па дровнях, точно он плыл на лодке.

— Мало-мало кунчали... —забормотал он, соскакивая с дровней.
— Знаком, айда воза вытаскивать, —пригласил ямщик.
— Карапчим мало-мало...

Плотный и коренастый башкир принялся за дело с таким веселым лицом,  точно он попал на праздник! Засевшие в снегу  воза нужно было отоптать, потом выпречь лошадей, заложить их гусем и при дружном усилии трех мужиков тащить по сплошному снегу. Крику, гаму, суетни было достаточно, в башкир просто выбивался из сил. Эта операция потребовала битый час, прежде чем при ступили к нашему возку.

— Айда!». Ташши!... в...в... у-ух!... Три лошади, запряженные гусем, едва вытащили из сугроба пустой возок. Башкир торжествовал, вероятно, потому, что лично для себя он никогда так не работывал.
— Ступай передом, знаком,—советовал ямщик.
— Мой кунчал... деревня мало-мало... Мы двинулись вперед. Башкир по-прежнему, стоя на ногах, торил дорогу. Мы плелись за ним гуськом. Лошади опять вязли и останавливались. Когда башкир заявил, что ему пора домой,—выпала повертка в деревню, мы посоветовали ямщику нанять его торить дорогу До станции. Начались переговоры, и башкир за семь оставшихся верст запросил рубль.

— Да ты сдурел!?.. —ругался ямщик.—Цалковый... Да вы все-то вашей деревней таких денег не видывали.

Не смотря на наше согласие заплатить башкиру цалковый, ямщик упер­ся, как пень, и поднял жестокую брань с "ордой". Кончилось дело тем, что башкир уехал в сторону.

— Собака, одно слово собака!..—ру­гался ямщик—Цалковый... Орда неумытая, право!.. Тоже в выговорит... а?.. Во всей-то деревне в двух дворах хлеб, а он: цалковый... Все рав­но, порожнем уехал собака!..

Русская логика никак не укладывалась с башкирской, и обе стороны по-своему были правы. Меня неприятно поразила только  черная неблагодарность ямщика: башкир хлопотал около нас часа два и в благодарность получил крупную мужицкую ругань.

— Зачем ты его обругал, ямщик?... Ведь он помогал.  - Сказано: орда!.

Этот дорожный эпизод наглядно рисует отношение русского населения к башкирам. Благодаря самым отчаянным усилиям, мы кое-как добрались наконец до станции Сары - первая башкирская деревня на Челябинском тракте, прославившаяся на всю округу, как гнездо отчаянных конокрадов. Место открытое; но полтораста дворов живописно раскинулись на берегу большого озера. Другое озеро легло назади деревни, верстах в двух. Засыпанные снегом одноглазые избушки представляли довольно жалкий вид. В окнах на лай собак показались любопытные лица. В одной избе во все окно стояла совсем голая девочка лет шести и жадными глазами провожала наш возок. Это была картина уже из башкирских нравов.

Когда наш возок торжественно въехал в растворенные ворота новенького пятистенного дома, на крылечке показался сам хозяин земской станции - высокий и коренастый старик с седой красивой головой. Он, несмотря на "клящий" мороз, выскочил в одной ситцевой рубашке, подхваченной гарусным пояском под самые мышки, как подпоясывают ребятишек.

- Милости просим... пожалуйте... - заговорил свежим тенорком старик, как-то торопливо роняя слова и улыбаясь без всякой видимой причины. – И пурга… Свету было не видно… Прикажете самоварчик наставить, а может ушки?.. И погодка… В степи-то, поди, снег стеной ходит.

            Услужливый старик торопливо юркнул в одну дверь избы и выскочил в другую, чтобы провести нас прямо в горницу. Эта подвижность и торопливо сыпавшаяся речь уже совсем не гармонировала с солидностью всей фигуры и с почтенными сединами, да и станционные смотрители или просто содержатели всегда отличаются известной угрюмостью.

Станционная горница имела довольно приличный вид и выходила окнами прямо на озеро. На одной стене ряд станционных олеографий: «Избиение младенцев», «Князь Баттенбергский», дама с кошечкой и т.д. После дорожного холода мы были рады погреться, хотя тепло скоро оказалось даже не под силу; прошиб пот, а нужно было отправляться опять на холод.

            Пока мы таким образом пили чай, обливаясь потом, старик-хозяин успел рассказать свое «curricum vitae». Родом он из Сысертского завода, работал когда-то на фабрике, а потом выбился в подрядчики; семья теперь вся пристроена – сыновья переженились, дочери замужем, а сидеть сложа руки не хочется, и бойкий старик придумал поселиться на тракту, в башкирской деревне, чтобы земской гоньбой добывать свой стариковский «пропитал».

- Подряды-то уж не под силу, а на станции-то еще гоношим мало-мало… Вот домишко поставил, хозяйством обзавелся: там курочки, там ярочка, там уточка… хе-хе! Ничего, слава Богу, не жалуюсь. Только вот одно: муторно на этих собачек глядеть. Я башкир собачками зову… Сегодня голоден а завтра есть нече­го. Во всей деревне ни одной бани нет—это уж какой порядок?.. Хлеб в трех избах, ребятишки голошеньки,  недоимки—тьфу!.. Одно слово—собачки.
— А земля?
— Земля? Земли у них, у собачек, не в проворот: десятин по 30 на душу, да рук у земли у ихней нет. Всю в аренду сдают кыштымским да каслинским мастеркам... Вот тоже два озера за тыщу цалковых сда­ют в аренду, а какая польза? за землю возьмет цалковых  пятнадцать и все тут. Не велика корысть, а озерные деньги на подати да недоимки. Вот ж голодуют...
— Однако, нужно же что-нибудь есть?
— А так по миру ходят... Придут к арендателям, на сайму (промысловая изба, где хранятся снасти и живут сторожа) те дадут фунтика во два мучки—вот и вся расстава.
— Зачем же арендаторы дают им муки?
— Да так, из жалости... Как-же, вотчинники, ну и пожалеют. Одним словом, собачки...

Пришел волостной писарь хмурый и волосатый господин, потом широкоплечий мужчина в охтничьих сапогах, в полушубке и с охотничьим ножом на кожаном поясе, настоящий медвежатник, - он "состоял при озерах чем-то средним между поверенным и сторожем, и наконец - два башкира с какими-то значками на серых шубах, моему спутнику нужно было собрать кой-какие справки, и он долго беседовал с начальством, а медвежатник изображал публику.

— Что же подати?
— Сбираем мало-мало...—бойко отвечал черноглазый башкир  с умным лицом.  Все сбираем, деревня ездим... Ашать  кунчал башкир, все кунчал..

Совместные показания писаря и официальных башкир подтвердили слова  старика: вся волость голодует. Даже на озерах у арендаторов рыбу ло­вили наемные рабочие из других мест, а башкиры смотрели на них и голодали.

— Отчего же башкиры не хотят работать?
— Как не хотят, бачка... Бульно хотят, да какая работа: ашать кунчали.

Разговор получился правильный: ка­кая работа, когда целой волости есть нечего, а есть нечего потому, что вся Башкирия давно заснула непробудным сном. Заматерелая, настоящая степ­ная лень покупалась тяжелой ценой весенних голодовок. Впереди—быстрое вымирание когда-то сильного племени.

Мне хотелось посмотреть, как тянут зимой на озерах тоню, но за пургой это оказалось невозможным,— сегодня тоню не тянули. Баснословные богатства башкирских озер могут показаться невероятными: рыбу вынимают тонями в несколько тысяч пудов. Сгруженную неводом рыбу подводят к прорубям в здесь уже вычерпывают в течение нескольких  дней. Такие рыбные богатства объясняются присутствием в этих озерах особого рачка "мормыша", благодаря которому рост рыбы здесь в пять раз быстрее, чем, например, в Волге. И эти неистощимые богатства сдаются в аренду за какую-нибудь тысячу рублей, потому что у самих башкир нет дорогих снастей и притом мертвая башкирская лень одолевает.

Мы все-таки отправились на озеро, посмотреть, как ловят башкиры рыбу удочкой,—это выговорено у арендаторов. Ближайшая часть озера, вдававшаяся заливом, была испещрена чер­ными точками: это—проруби, защитки от ветра и сами рыбаки. Подъезжая к рыбакам, мы встретили несколько возов с колотым льдом.

— Это куда же лед везут, в погреба?
— Нет ... Какие погреба, когда и бань нет. Просто везут на воду тают лед в своих чувалах* и пьют.  Говорят—слаще.

Под защиткой от ветра, слепленной из снега, мы отыскали первого рыбака. Это был башкир лет трид­цати, одетый в невообразимые лохмотья. Он стоял на коленях прямо на снегу и  держал под прорубью короткую  башкирскую удочку. Клев был плохой, и с утра рыболов поймал всего одного окуня, вершков двух ростом. Добыча не особенно заманчивая, если бы не голод и не дешевое башкирское время. Другие рыболовы не были счастливее. У одной проруби мы нашли старуху-башкирку, которая сиде­ла с утра над прорубью совсем даром. Из лохмотьев и бабьих тряпиц на нас глянуло такое измученное, старое и сморщенное лицо. — Продай удочку... Башкирка ни слова не понимала по-русски, и пришлось вести переговоры через переводчика. Нужно было видеть радость и изумление этой степнячки, когда она через переводчика получила какой-то двугривенный.

— Рыба кунчал,—объяснял переводчик,—рыба в сайме.

И это единственный промысел на всю деревню в полтораста дворов. Борьба за существование, как видите, не отличалась особенным ожесточением. Вот арендаторы башкирских озер, те в несколько лет  наживали и наживают сотни тысяч, даже миллионы. Система закабаления башкир доведена ими до совершенства: тут и задатки чуть не за сто лет вперед, и спаивания водкой, и грошовые подарки разной башкирской старшин, и подачки фунтиками муки во время голодовки.

Если есть организованный и доведен­ный до известного совершенства башкирский промысел, так это конокрадство. Здесь они не знают соперников являются грозой для всего края. Положим, бьют их за это нещадно, садят в острог  вообще таскают по судам без конца, но все это, как горох в стену. Анекдотов  рассказов на эту тему без конца. Есть свои герои и первые любовники. Сары и Надырова-Сток известны хорошо всему Зауралью, хотя сами башкиры никогда не сознаются в воровстве, даже если попадут с поличным.

— Прежде бульно воровать... нынче куачал... обыкновенный ответ конокрада перед следователем.

Одного башкира поймали на лошади и привезли к следователю, но конокрад не смутился. "Мой гулял... мой на лошадь садил... Ничего не знам, мало-мало!" Один молодой парень ямщик рассказывал с особенным удовольствием, как они, "кунчали" матку, т. е. главного конокрада. Дело происходило где то в Сарах или Надыровой.

— Всю округу обезживотил он, Ахметка, значит. Ничего его не держало: из-под замка уводил коней, а у од­ного священника пятисотенного жеребца через крышу уволок. Ну, откупались от него, от Ахметки .. терпели, значить. Приедет куда в русскую деревню, его всякой норовить угостить. Проворный был, дьявол, и пуля не бра­ла, потому промеж башкир за колдуна считался. А мужики ваши давно на Ахметку грозились. Сколько разов пымать хотели окончательно, да только боялись подступиться: завороженный человек, одно слово. Ну, а тут он как-то на праздник попади к нам в деревню. Известно, праздник—и народ пьяный, и Ахметка пьяный. Зазвали его в избу и угощают, а он сидит в переднем углу и величается. Тут и порешили: удавим хатку... ей-Богу— пра!.. Ахметка пьет», а уж ему и веревку принесли... ну, надеть-то на него прямо руками тоже невозможно— вывернется оборотень. Ну, тогда дядя Авдрон на вилах петлю сделал да вилами и накинул. Сразу попал... А руками его все-таки нельзя трогать. Ну, человек десять за один конец веревки тянут, человек десять за другой, а он, Ахметка, на веревке болтается. Так и задавили.

— И ты тоже давил?
— Все за веревку тянули, ваше благородие, а дядя Андрон вилами в его уперся... А ежели бы кто рукой дотро­нулся, ушел бы Ахметка.

Конокрадство—неискоренимый порок всех степняков. Они не могут видеть в нем безнравственной стороны, а скорее видят молодечество и богатырскую удаль, как отголосок степной баранты. Даже степная астрономия приспособилась к этим воззрениям. По мнению киргизских и башкирских астрологов, полярная звезда—серебряный кол, к которому привязано семь лошадей; каждую ночь семь воров под­крадываются к этим лошадям и „карапчат" их. Такое объяснение законов небесной механики является апофеозом конокрадства...
Продолжение следует...