Д.Н.Мамин-Сибиряк. Об "инородцах"

[brambeus]

Все цит. по: Д.Н.Мамин-Сибиряк, С.с. в 10 тт., М.1958 (но признаюсь, могут быть неточности)
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович: Собрание сочинений.

Приваловские миллионы.
Т.2, сс.73-74
— Я делаю только то, что должен,— заметил Привалов, растроганный этой сценой.— В качестве наследника я обязан не только выплатить лежащий на заводах государственный долг, но еще гораздо больший долг...
— Еще какой долг?
— А как же, Василий Назарыч... Ведь заводы устроены чьим трудом, по-вашему?
— Как чьим? Заводы устраивал твой пращур, Тит Прива­лов,— его труд был, потом Гуляев устраивал их,— значит, гуляевский труд.
— Да, это верно, но владельцы сторицей получили за свои хлопоты, а вы забываете башкир, на земле которых построены заводы. Забываете приписных к заводам крестьян.
— Да ведь башкиры продали землю...
— За два с полтиной на ассигнации и за три фунта кирпич­ного чаю.
— А хоть бы и так... Это их дело и нас не касается.
— Нет, очень касается, Василий Назарыч. Как назвать та­кую покупку, если бы она была сделана нынче! Я не хочу этим набрасывать тень на Тита Привалова, но...
— Что же, ты, значит, хочешь возвратить землю башкирам? Да ведь они ее все равно продали бы другому, если бы пращур-то не взял... Ты об этом подумал? А теперь только от дай им землю, так завтра же ее не будет... Нет, Сергей Александрыч,  ты этого никогда не сделаешь...
— Я и не думаю отдавать землю башкирам, Василий Назарыч; пусть пока она числится за мной, а с башкирами можно рассчитаться и другим путем...
— Не понимаю что-то...
— Если бы я отдал землю башкирам, тогда чем бы заплатил мастеровым, которые работали на заводах полтораста лет?.. Земля башкирская, а заводы созданы крепостным трудом. Чтобы не обидеть тех и других, я должен отлично поставить заводы и тогда постепенно расплачиваться со своими историческими кредиторами. В какой форме устроится все это — я еще теперь не могу вам сказать, но только скажу одно,— именно, что ни одной копейки не возьму лично себе...
— Ах, Сережа, Сережа...— шептал Бахарев, качая головой.— Добрая у тебя душа то... золотая... Хорошая ведь в тебе кровь-то. Это она сказывается. Только... мудреное ты дело затеваешь, небывалое... Вот я — скоро и помирать пора, а не пойму хорошенько...

с.195-198
Скоро выплыло еще более казусное дело о башкирских землях, замежеванных в дачу Шатровских заводов еще в кон­це прошлого столетия. Оказалось, что дело об этом замежевании велось с небольшими перерывами целых сто лет, и истцы успели два раза умереть и два раза родиться. Сла­бая сторона дела заключалась в том, что услужливый землемер в пылу усердия замежевал целую башкирскую деревню Бухтармы; с другой стороны, услужливый человек, посредник, перевел своей единоличной властью целую башкирскую волость из вотчинников в припущенники то есть с надела в три­дцать десятин посадил на пятнадцать. Остальные десятины отошли частью к заводам, а частью к мелким землевладельцам. Главное затруднение встречалось в том, что даже при­близительно невозможно было определить те межи и границы, о которых шел спор. В документах они были показаны «от урочища Сухой Пал до березовой рощи» или, еще лучше, «до камня такого-то или старого пня». Ни березовой рощи, ни камня, ни пня давно уже не было и в помине, а где стояло урочище Сухой Пал — каждая сторона доказывала в свою пользу. Разница получалась чуть не в пятьдесят верст. Да и самая деревня Бухтармы успела в течение ста лет выгореть раз десять, и ее наличное население давно превратилось в толпу голодных и жалких нищих.
— Что мы будем делать? — несколько раз спрашивал При­валов хмурившегося Бахарева.
— Теперь решительно ничем нельзя помочь,— отвечал обыкновенно Бахарев,— проклятая опека связала по рукам и по ногам... Вот когда заводы выкрутятся из долгов, тогда совсем другое дело. Можно просто отрезать башкирам их пятнадцать десятин, и конец делу.
— Да, но ведь не все же эти десятины отошли к заводам?
— Сосчитайте, сколько их отошло.

Точно для иллюстрации этого возмутительного дела в Шатровском заводе появилась целая башкирская депутация. Эти дети цветущей Башкирии успели проведать, что на заводы приехал сам барин, и поспешили воспользоваться таким удоб­ным случаем, чтобы еще раз заявить свои права.

Привалова на первый раз сильно покоробило при виде этой степной нищеты, которая нисколько не похожа на ту нище­ту, какую мы привыкли видеть по русским городам, селам и деревням. Цивилизованная нищета просит если не словами, то своей позой, движением руки, взглядом, наконец — лохмотьями, просит потому, что там есть надежда впереди на что-то. Но здесь совсем другое: эти бронзовые испитые ли­ца с косыми темными глазами глядят на вас с тупым безнадежным отчаянием, движения точно связаны какой-то мертвой апатией, даже в складках рваных азямов чувствовалось это чисто азиатское отчаяние в собственной судьбе. «Такова во­ля Аллаха...» — вот роковые слова, которые гнездились под меховыми рваными треухами. Какое-то подавляющее величие чувствовалось в этой степной философии, созданной тысячелетиями и красноречиво иллюстрированной событиями послед­них двухсот лет.
— Бачка... кош ставить нильзя...—десять раз принимались толковать башкиры,— ашата подох... становой кулупал по спи­нам...
Между этой отчаянной голытьбой, обреченной более сильной цивилизацией на вымирание, как объясняет наука, вы­делялись только два старика, которые были коноводами. Один, Кошгильда, был лет под шестьдесят, широкоплечий, с под­стриженной седой бородкой, с могучей грудью. Другой, жи­листый и сухой, весь высохший субъект, с тонкой шеей и подслеповатыми, слезившимися глазами. Его звали Урукаем. Ста­рики держали себя просто и свободно, с грацией настоя­щих степняков. Они еще чуть-чуть помнили привольное старое житье, когда после холодной и голодной зимы отправлялись на летние кочевки сотнями кошей. Степь была вольная. За лето успевали все отдохнуть — и скот и люди. А теперь... "кунчал голова»,— как объяснял более живой Кошгильда.

«Вот они, эти исторические враги, от которых отсиживался Тит Привалов вот в этом самом доме,— думал Привалов, когда смотрел на башкир.— Они даже не знают о том славном времени, когда башкиры горячо воевали с первыми русскими насельниками и не раз побивали высылаемые про­тив них воинские команды... Вот она, эта беспощадная фи­лософия истории!»

Башкир несколько дней поили и кормили в господской кухне. Привалов и Бахарев надрывались над работой, ра­зыскивая в заводском архиве материалы по этому делу. Не­сколько отрывочных бумаг явилось плодом этих благородных усилий — и только. Впрочем, на одной из этих бумаг можно было прочитать фамилию межевого чиновника, который производил последнее размежевание. Оказалось, что этот межевой чиновник был Виктор Николаевич Заплатив.

— Вот и отлично,— обрадовался Привалов.— Это хозяин моей квартиры в Узле,— объяснил он Бахареву,— следова­тельно, от него я могу получить все необходимые указания и, может быть, даже материалы.
— Дай бог...

Когда башкирам было, наконец, объявлено, что вот барин поедет в город и там будет хлопотать, они с молчаливой грустью выслушали эти слова, молча вышли на ули­цу, сели на коней и молча тронулись в свою Бухтарму. При­валов долго провожал глазами этих несчастных, уезжавших на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло на сердце. Но что он мог в его дурацком положении сделать для этих людей?

Целую ночь снилась Привалову голодная Бухтарма. Он видел грязных, голодных женщин, видел худых, как скелеты, детей... Они не протягивали к нему своих детских ручек, не просили, не плакали. Только длинная шея Урукая вытяну­лась еще длиннее, и с его губ сорвались слова упрека.
— Наша земля—твой земля...—хрипел Урукай, совсем закрыв слезившиеся глазки.— Все — твой, ничего — наш... Ашата подох, апайка подох, Урукай подох...
Привалов проснулся с холодным потом на лбу.

Бойцы. (Очерки весеннего сплава по реке Чусовой)
Т.4,сс.20-22.
Между прочим, здесь мне кинулись в глаза несколько бур­лацких групп, которые отличались от всех других тем, что сре­ди них не слышалось шума и говора, не вырывалась песня или веселая прибаутка, а, напротив, какая-то мертвая тиши­на и неподвижность делала их заметными среди других бурлаков. Кроме рваных овчинных полушубков, серых кафтанов и лаптей, здесь попадались белые войлочные шляпы с широки. ми полями, меховые треухи, оленьи круглые шапки с наушниками и просто невообразимая рвань, каким-то чудом держав­шаяся на голове. Обладатели этих треухов, белых шляп и оленьих шапок совсем не принимали никакого участия в общем шуме и гвалте, а боязливо держались поодаль от осталь­ных бурлаков. По всему было заметно, что эти люди чувствовали себя совсем чужими в этом разгулявшемся море, а со­знание своей отчужденности заставляло их сбиться в отдельные кучки.

— И уродит же господь-батюшко страсть! — богобоязливо и с заметным отвращением говорила какая-то старушенька, тащившая к гавани решетку с свежими калачами.

Несколько мальчишек образовали около молчаливых людей две—три весело смеявшихся шеренги; мальчишки посмелее пробовали заговорить с ними, но, не получая ответа, огра­ничивались тем, что громко хохотали и указывали пальцами.
— Гли, робя, шапка-то как на ем! — резко выкрикивал босой мальчуган, вытирая нос рукавом рубахи.— Как мухомор... А глаза узенькие да чернящие! Страсть!
— А у другого-то, робя, ременный пояс и скобка прикована к поясу... Дядя, на что скобку приковал?
— Это бороться, надо полагать.
— Врешь. Они топоры в скобках носят... Гли-ко, огниво у каждого! Тоже вот нехристи, а огонь любят.

Эти странные, молчаливые люди—инородцы, которых на каждый сплав сбирается из разных мест Урала иногда не­сколько сот. Были тут башкиры из Уфимской губернии, пер­мяки из Чердынского уезда, вогулы из Верхотурского, зыряне из Вологодской губернии, татары из Кунгурского уезда и из-под Лаишева. Из-под белых войлочных шляп сверкали черные с косым разрезом глаза кровных степняков цветущей Башки­рии; из-под оленьих шапок и треухов выглядывали прямые жесткие волосы с черным отливом, а приподнятые скулы точ­но сдавливали глаза в узкие щели. Белобрысые пермяки с бес цветными, как пергамент, лицами, серыми глазами и неподвиж­но сложенными губами казались еще безжизненнее и серее рядом с пронырливыми и хитрыми зырянами. Основные типичные черты монгольского типа перемешались здесь с фин­скими, и, право, трудно было решить, кто из них был жалче. Русская бедность и нищета казались богатством по сравнению с этой степной голытьбой и жертвами медленного вымирания самых глухих лесных дебрей. Как ни беден русский бурлак, но у него есть еще впереди что-то вроде надежды, осталось со­знание необходимости борьбы за свое существование, а здесь крайний север и степная Азия производили подавляющее впечатление своей мертвой апатией и полнейшей беспомощностью. Для этих людей не было будущего; они жили сегодняш­ним днем, чтобы медленно умереть завтра или послезавтра.

Живее других казались башкиры и татары, которые поэто­му и сосредоточивали на себе особенное внимание мальчишек.
— Сплав гулял, вода ташшил, барка кунчал...— задорно поддразнивал какой-то белоголовый мальчуган.
Моя попытка разговориться с этими дикарями кончилась полной неудачей и вызвала только неумолкаемый смех ма­ленькой веселой публики. При помощи трех слов: «гулял», «ташшил» и «кунчал»—трудно было разговориться с незнако­мыми людьми, а пермяки и этого не знали. Один, впрочем, как-то апатично произнес одно слово: "клэп", то есть хлеб.
— Нянь? — спросил я.
— Нянь, нянь...— ответил пермяк и даже не удивился, услыхав свое родное слово; по-пермяцки «нянь» значит хлеб.

Других пермяцких слов в моем лексиконе не оказалось, и я расстался с молчаливыми людьми, приговоренными истори­ей к истреблению. Но эти лица и это единственное русское слово "клэп" все время не выходили у меня из головы. Какая сила выбила этих людей из их дремучих лесов и привольных степей и выкинула сюда, на берег далекой горной реки? Ответ, конечно, один: нужда, которая в лесу и степи еще страшнее и беспощаднее, чем по городам и селам. Как солнечная тепло­та, заставляя таять зимний снег, собирает воду в известные водоемы, так и нужда стягивает живую человеческую силу в определенные боевые места, где не существует разницы племен и языков. Наблюдая этих позабытых историей людей, эту жи­вую иллюстрацию железного закона вымирания слабейших цивилизаций под напором и давлением сильнейших, я испыты­вал самое тяжелое, гнетущее чувство, которое охватывало ду­шу мертвящей тоской. Ведь вся история человечества создана на подобных жертвах, ведь под каждым благодеянием цивилизации таятся тысячи и миллионы безвременно погибших в не­посильной борьбе существовании, ведь каждый вершок земли, на котором мы живем, напоен кровью аборигенов, и каждый глоток воздуха, каждая наша радость отравлены мириадами безвестных страданий, о которых позабыла история, которым мы не приберем названия и которые каждый новый день хоронит мать-земля в своих недрах.

«Охонины брови».
Т.7,сс.415-416
Из пленных едва уцелела «любая половина». А там пошла новая потеха: «орда» кинулась на русские деревни с особенным ожесточением, все жгла, зорила, а людей нещадно избивала, забирая в полон одних подростков-девушек. Кровь лилась рекой, а «орда» не разбирала,— только бы грабить. В виде развлечения захваченных пленных истязали, расстреливали из луков и предавали самой мучительной смерти. Испуганные жители не знали, в какую сторону им бежать. А впе­реди везде по ночам кровавыми пятнами стояло зарево пожаров...

Пленных было так много, что «орде» наскучило вешать и резать их отдельно, а поэтому устраивали для потехи казнь гуртом: топили, расстреливали, жгли. Раз Арефа попался в та­кую же свалку и едва ушел жив. «Орда» разграбила одну русскую деревню, сбила в одну кучу всех пленных и решила давить их оптом. Для этого разобрали заплот у одной избы, оставив последнее звено. На него в ряд уложили десятка пол­тора пленных, так что у всех головы очутились по другую сторону заплота, а шеи на деревянной плахе. Сверху спустили на них тяжелое бревно и придавили. Это была ужасная карти­на, когда из-под бревна раздались раздиравшие душу крики, отчаянные вопли, стоны и предсмертное хрипение. «Орда» вы­ла от радости... Не все удавленники кончились разом. К обще­му удивлению, в числе удавленников оказался и дьячок Арефа. Он оказался живым благодаря своей тонкой шее.

— Ах ты, шайтан! — удивлялись башкиры, освобождая его из общей массы мертвых тел.— Да как ты-то попал?

Арефа со страху ничего не мог ответить, а только моргал. Его сильно помяли, и он дня три не мог произнести ни одного слова, а потом отошел. Этот случай всех насмешил, даже плен­ных, ожидавших своей очереди.

— Вызволил преподобный Прокопий от неминучей смерти,— слезливо объяснял Арефа.— Рядом попались мужики с толстыми шеями,— ну, меня и не задавило. А то бы у смерти конец...

Все эти ужасы были только далеким откликом кровавого замирения Башкирии, когда русские проделывали над плен­ными башкирами еще большие жестокости: десятками сажая ли на кол, как делал генерал Соймонов под Оренбургом, ве­шали сотнями, отрубали руки, обрезывали уши, морили по тюрьмам и вообще изводили всяческими способами тысячи лю­дей. Память об этом зверстве еще не успела остыть, и о нем пели заунывные башкирские песни, когда по вечерам "орда" сбивалась около огней. Всех помнила эта народная песня, как помнит своих любимых детей только родная мать: и старика Сеита, бунтовавшего в 1662 году, и Кучумовичей с Алдар-баем, бунтовавших в 1707 году, и Пепеню с Майдаром и Тулкучурой, бунтовавших в 1736 году. Много их было, и все они по­легли за родную Башкирию, как ложится под косой зеленая степная права.

Курились башкирские огоньки, а около них башкирские батыри пели кровавую славу погибшим бойцам, воодушевляя всех к новым жестокостям. Кровь смывалась кровью... У Арефы сердце сжималось, когда башкиры затягивали эти свои проклятые песни.