Октавио Пас о критике и литературе

Я не говорю о том, что то, с чем сталкиваюсь в русской критике, кажется мне беспринципным вздором... Писатели пишут для критиков, критики для писателей, друг друга ублажая. Все профессионалы, у меня даже сомнений нет... Критика и литература - из пустого в порожнее... Российская действительность. Странно это. Чувство стыда - самое бесполезное изобретение, а критиков и писателей оно вообще не должно касаться.

Если не ошибаюсь, написано Октавио Пасом в 1967 году...

О КРИТИКЕ

"Ни для кого не тайна, что критика — слабое место нашей словесности. <...> Из чего, впрочем, не следует, будто нет достойных критиков. <...> Чего у нас действительно нет, так это общей координаты или координат, той совокупности идей, которые, разворачиваясь, создают интеллектуальное пространство — среду произведения, подхватывающий или опровергающий его резонатор. Именно здесь произведение встречается с другими, возникает возможность их диалога. Критика и порождает эту так называемую литературу — не сумму произведений, а систему связей между ними, поле их притяжений и отталкиваний.

… Современность же — царство критики, не система, а отрицание и противоборство с любой системой.

В наших — будь то испано- или португалоязычная — литературах образцов такого радикализма немного. Назову Пессоа, но прежде всего Хорхе Луиса Борхеса — автора единственного в своем роде свода произведений, построенного на головокружительном мотиве невозможности произведения как такового. Критика здесь изобретает литературу, а отрицание становится ее метафизикой и эстетикой. У следующих поколений, кроме Кортасара да еще одного-двух авторов, подобной решимости строить речь на невозможности речи уже не встретишь. Отрицание — обелиск незримый, и наши поэты и романисты, не отказываясь от высоты и совершенства, предпочли виражи поспокойнее. В результате у нас есть несколько замечательных вещей, построенных на утверждении, иногда — цельных, но чаще — разъединенных отрицанием и распадом.

Если же обратиться к критике другого склада — не собственно творчеству, а его интеллектуальной поддержке, — то здесь недостаток граничит с бедностью. Дух эпохи — ее идеи, теории, сомнения, гипотезы — обошел нас стороной, он творил на других языках. За исключением неподражаемых Мигеля де Унамуно и Ортеги-и-Гассета, мы все еще паразитируем на Европе. И если уж перейти к самой литературной критике, то здесь бедность попросту граничит с нищетой. Пространство, о котором я упоминал, этот итог критической работы, место встречи и конфликта произведений, в наших условиях — ничейная земля. Ведь задача критики — не создавать произведения, а обнаруживать связь между ними, размещать их, находя место каждой вещи внутри целого и в соответствии с ее собственными пристрастиями и ориентирами. Именно в этом смысле критика есть творчество: идя от произведений, она порождает литературу (иначе говоря, перспективу, упорядоченность). Но ничего подобного наша критика не делает, почему и не существует латиноамериканской литературы, хотя есть ряд значительных вещей. Поэтому же бессмысленно раз за разом вопрошать, что такое латиноамериканская литература. На вопрос в такой форме ответа нет. Напротив, имело бы смысл спросить себя, какова наша литература — ее пределы, очертания, внутренняя структура, тенденции движения. Для ответа на такой вопрос пришлось бы сопоставить имеющиеся произведения, показать, что они не отдельные монолиты, этакие разбросанные по пустыне памятники прошедшей катастрофы, а определенное единство. Совокупность монологов, составляющих если не хор, то, по крайней мере, противоречивый диалог.

Самобичевание не грех. А самомнение? Несколько лет назад наши критики, и прежде всего окопавшиеся в газетах и журналах, возвестили о рождении «большой латиноамериканской литературы». Конечно, восторг легче суда, а перепев проще критики. Воцарилась новая мода, как лет пятнадцать-двадцать назад модно было сокрушаться о скудости нашей литературы... Коньком скороспелой и шумной «критики», практически неотличимой от самых избитых форм рекламы и всего лишь нанизывающей друг за другом зазывные клише, стала теперь тема «успеха наших авторов, особенно романистов, за рубежом». Во-первых, мне как-то не по себе от слова «успех», его место не в литературе, а в торговле и спорте. Во-вторых, переводной бум — явление всеобщее и никак не ограничивается латиноамериканской словесностью. Он следствие книгоиздательского взлета, вторичный признак растущего благосостояния индустриальных обществ. Кто же не знает, что агенты издательств готовы перерыть сегодня все пять континентов, от свинарников Калькутты до двориков Монтевидео и базаров Дамаска, только бы разыскать еще не изданный роман? Но литература — это одно, а книгоиздание — совсем другое. И вот что еще: подобные критики напоминают повадками наши зажиточные слои двадцатилетней давности. Те тоже пили только виски и шампанское, а жен одевали не иначе как в Париже. Не потому ли книга у нас не дождется высокой оценки, пока ее не благословят в Лондоне, Париже или Нью-Йорке? Все это выглядело бы комедией, если бы не означало краха. Законная область критики — язык, и отказавшийся от него отказывается от права не только на суд, но и просто на слово. А перед нами полное отречение: критика отказывается обсуждать написанное на родном языке. Я не отрицаю пользы, больше того — необходимости в критике из-за рубежа; на мой взгляд, современные литературы вообще принадлежат одной литературе. Да и как я могу забыть, что из-за рубежа столько раз замечали упущенное в родном доме? Поэтому ситуация, когда зарубежный критик, пусть лишь отчасти и наугад, исправляет упущения и недочеты отечественных, понятна, хотя и достойна жалости. Роже Каюа не открывал Борхеса, он сделал то, что упустили мы, восхищавшиеся Борхесом как писателем для избранных (которым он у нас и продолжает оставаться): прочитал его в контексте мировой литературы. Вместо того чтобы повторять, как персидские соловьи и латиноамериканские попугаи, сказанное имярек в Чикаго или Милане, нашей критике стоило бы прочесть наших авторов, как Каюа прочел Борхеса — изнутри современной традиции и как ее часть. Здесь две дополняющие друг друга задачи. Во-первых, показать, что книги латиноамериканцев — это особая литература, поле своих связей и противоборств. Во-вторых, описать взаимоотношения этой литературы с другими...

Если литература и не сводится к коммуникации (а я бы сказал, что она, напротив, подрывает коммуникацию изнутри), то все-таки она ее производное. Самоотрицающее производное. Двойственное отношение к коммуникации делит с литературой и критика. Она столько же передает новости, сколько отбирает, переозначивает и упорядочивает их. Критик работает отрицанием и воссоединением — определяя, изолирует, чтобы затем соотнести. Скажу больше: в наше время литература держится на критике. Чем полнее литература осознает себя критикой языка и мира, исследованием собственной природы, тем ясней критик видит в литературе самодостаточный мир слова, языковую вселенную. Творчество становится критикой, а критика — творчеством. Именно поэтому нашей литературе недостает сегодня строгости критики, а нашей критике — воображения литературы".

Октавио Пас о критике и литературе

Я не говорю о том, что то, с чем сталкиваюсь в русской критике, кажется мне беспринципным вздором... Писатели пишут для критиков, критики для писателей, друг друга ублажая. Все профессионалы, у меня даже сомнений нет... Критика и литература - из пустого в порожнее... Российская действительность. Странно это. Чувство стыда - самое бесполезное изобретение, а критиков и писателей оно вообще не должно касаться.

Если не ошибаюсь, написано Октавио Пасом в 1967 году...

О КРИТИКЕ

"Ни для кого не тайна, что критика — слабое место нашей словесности. <...> Из чего, впрочем, не следует, будто нет достойных критиков. <...> Чего у нас действительно нет, так это общей координаты или координат, той совокупности идей, которые, разворачиваясь, создают интеллектуальное пространство — среду произведения, подхватывающий или опровергающий его резонатор. Именно здесь произведение встречается с другими, возникает возможность их диалога. Критика и порождает эту так называемую литературу — не сумму произведений, а систему связей между ними, поле их притяжений и отталкиваний.

… Современность же — царство критики, не система, а отрицание и противоборство с любой системой.

В наших — будь то испано- или португалоязычная — литературах образцов такого радикализма немного. Назову Пессоа, но прежде всего Хорхе Луиса Борхеса — автора единственного в своем роде свода произведений, построенного на головокружительном мотиве невозможности произведения как такового. Критика здесь изобретает литературу, а отрицание становится ее метафизикой и эстетикой. У следующих поколений, кроме Кортасара да еще одного-двух авторов, подобной решимости строить речь на невозможности речи уже не встретишь. Отрицание — обелиск незримый, и наши поэты и романисты, не отказываясь от высоты и совершенства, предпочли виражи поспокойнее. В результате у нас есть несколько замечательных вещей, построенных на утверждении, иногда — цельных, но чаще — разъединенных отрицанием и распадом.

Если же обратиться к критике другого склада — не собственно творчеству, а его интеллектуальной поддержке, — то здесь недостаток граничит с бедностью. Дух эпохи — ее идеи, теории, сомнения, гипотезы — обошел нас стороной, он творил на других языках. За исключением неподражаемых Мигеля де Унамуно и Ортеги-и-Гассета, мы все еще паразитируем на Европе. И если уж перейти к самой литературной критике, то здесь бедность попросту граничит с нищетой. Пространство, о котором я упоминал, этот итог критической работы, место встречи и конфликта произведений, в наших условиях — ничейная земля. Ведь задача критики — не создавать произведения, а обнаруживать связь между ними, размещать их, находя место каждой вещи внутри целого и в соответствии с ее собственными пристрастиями и ориентирами. Именно в этом смысле критика есть творчество: идя от произведений, она порождает литературу (иначе говоря, перспективу, упорядоченность). Но ничего подобного наша критика не делает, почему и не существует латиноамериканской литературы, хотя есть ряд значительных вещей. Поэтому же бессмысленно раз за разом вопрошать, что такое латиноамериканская литература. На вопрос в такой форме ответа нет. Напротив, имело бы смысл спросить себя, какова наша литература — ее пределы, очертания, внутренняя структура, тенденции движения. Для ответа на такой вопрос пришлось бы сопоставить имеющиеся произведения, показать, что они не отдельные монолиты, этакие разбросанные по пустыне памятники прошедшей катастрофы, а определенное единство. Совокупность монологов, составляющих если не хор, то, по крайней мере, противоречивый диалог.

Самобичевание не грех. А самомнение? Несколько лет назад наши критики, и прежде всего окопавшиеся в газетах и журналах, возвестили о рождении «большой латиноамериканской литературы». Конечно, восторг легче суда, а перепев проще критики. Воцарилась новая мода, как лет пятнадцать-двадцать назад модно было сокрушаться о скудости нашей литературы... Коньком скороспелой и шумной «критики», практически неотличимой от самых избитых форм рекламы и всего лишь нанизывающей друг за другом зазывные клише, стала теперь тема «успеха наших авторов, особенно романистов, за рубежом». Во-первых, мне как-то не по себе от слова «успех», его место не в литературе, а в торговле и спорте. Во-вторых, переводной бум — явление всеобщее и никак не ограничивается латиноамериканской словесностью. Он следствие книгоиздательского взлета, вторичный признак растущего благосостояния индустриальных обществ. Кто же не знает, что агенты издательств готовы перерыть сегодня все пять континентов, от свинарников Калькутты до двориков Монтевидео и базаров Дамаска, только бы разыскать еще не изданный роман? Но литература — это одно, а книгоиздание — совсем другое. И вот что еще: подобные критики напоминают повадками наши зажиточные слои двадцатилетней давности. Те тоже пили только виски и шампанское, а жен одевали не иначе как в Париже. Не потому ли книга у нас не дождется высокой оценки, пока ее не благословят в Лондоне, Париже или Нью-Йорке? Все это выглядело бы комедией, если бы не означало краха. Законная область критики — язык, и отказавшийся от него отказывается от права не только на суд, но и просто на слово. А перед нами полное отречение: критика отказывается обсуждать написанное на родном языке. Я не отрицаю пользы, больше того — необходимости в критике из-за рубежа; на мой взгляд, современные литературы вообще принадлежат одной литературе. Да и как я могу забыть, что из-за рубежа столько раз замечали упущенное в родном доме? Поэтому ситуация, когда зарубежный критик, пусть лишь отчасти и наугад, исправляет упущения и недочеты отечественных, понятна, хотя и достойна жалости. Роже Каюа не открывал Борхеса, он сделал то, что упустили мы, восхищавшиеся Борхесом как писателем для избранных (которым он у нас и продолжает оставаться): прочитал его в контексте мировой литературы. Вместо того чтобы повторять, как персидские соловьи и латиноамериканские попугаи, сказанное имярек в Чикаго или Милане, нашей критике стоило бы прочесть наших авторов, как Каюа прочел Борхеса — изнутри современной традиции и как ее часть. Здесь две дополняющие друг друга задачи. Во-первых, показать, что книги латиноамериканцев — это особая литература, поле своих связей и противоборств. Во-вторых, описать взаимоотношения этой литературы с другими...

Если литература и не сводится к коммуникации (а я бы сказал, что она, напротив, подрывает коммуникацию изнутри), то все-таки она ее производное. Самоотрицающее производное. Двойственное отношение к коммуникации делит с литературой и критика. Она столько же передает новости, сколько отбирает, переозначивает и упорядочивает их. Критик работает отрицанием и воссоединением — определяя, изолирует, чтобы затем соотнести. Скажу больше: в наше время литература держится на критике. Чем полнее литература осознает себя критикой языка и мира, исследованием собственной природы, тем ясней критик видит в литературе самодостаточный мир слова, языковую вселенную. Творчество становится критикой, а критика — творчеством. Именно поэтому нашей литературе недостает сегодня строгости критики, а нашей критике — воображения литературы".

Колыбель-лодка. Hijo de la luna. Полумесяц - колыбель для сына луны.

Старая история. Библейская. "Спасённый из воды". Но малыша могли подменить? А если еврейка воспитала цыгана? (Вернуться к Маркесу) Со временем для меня этот символ "обрастает" новыми смыслами...
Заглянем в "Фольклор в Ветхом Завете" Джеймса Фрэзера:
"Существует мнение, что в преданиях, подобных рассказу о младенце Моисее, брошенном в воду, мы имеем пережиток древнего обычая, когда для испытания законнорожденности ребенка его бросали в воду на волю судьбы. Если ребенок всплывал, его признавали законнорожденным; потонувший же объявлялся незаконным. В свете такого предположения может показаться знаменательным тот факт, что во многих из этих легенд рождение ребенка объясняется сверхъестественными причинами, причем некоторые циники склонны усматривать в них деликатный синоним незаконнорожденности. Так, согласно греческой легенде, Персей и Телеф имели отцами, соответственно, бога Зевса и героя Геракла; в римском сказании близнецы Ромул и Рем были зачаты их девственной матерью от бога Марса, а в индийском эпосе царская дочь объясняет рождение своего ребенка ласками бога Солнца. С другой стороны, в вавилонской легенде царь Саргон, менее счастливый или, быть может, более откровенный, чем его греческие, римские и индийские собратья, прямо признается, что отец его ему неизвестен. Библейское предание не дает никаких оснований предполагать существование каких‑либо сомнений в законнорожденности Моисея; но если мы вспомним, что отец его Амрам женился на своей тетке по отцу, что Моисей был отпрыском этого брака и что впоследствии еврейский закон стал признавать такие браки кровосмесительными, то мы, может быть, вправе предположить, что мать Моисея, бросая его в воду, имела для этого причины более личного характера, чем общий приказ фараона, относившийся ко всем еврейским детям мужского пола. Во всяком случае, народы, отделенные друг от друга большими пространствами, желая установить законность рождения ребенка, прибегали к испытанию водой и в соответствии с результатом испытания решали, спасти ли ребенка или дать ему погибнуть. Так, кельты, по преданию, предоставляли Рейну решать вопрос о законности своего потомства: они бросали в воду детей, законнорожденность которых вызывала сомнения; если ребенок был незаконнорожденный, чистая и суровая река поглощала его; если же он был рожден законно, то река милостиво выносила его на поверхность и прибивала к берегу, где его ожидала трепещущая мать. В Восточной Африке исследователь Спеке слышал, что «Кимезири, правитель провинции Урури в негритянском государстве Уньоро, в случае рождения у него ребенка навешивал на него бусы и бросал младенца в озеро Виктория; если ребенок тонул, то это означало, что отцом его был кто‑либо другой, а если ребенок всплывал, то Кимезири признавал его своим».

Другая сюжетная линия - "Грааль в Крыму" - колыбель-чаша...
Генуэзцы и колыбель.
Поиски колыбели.
Украинская попытка обыграть легенду о Золотой колыбели в фильме "Мамай". 
Золотая колыбель есть и на другом конце света - в Перу. У американцев "Золотая колыбель" Gold Cradle приобретает совершенно конкретные черты, она должна приносить золото и приносит.

У Евгения Клячкина в песне "Мелодия в ритме лодки": ... "Лодка, уютная как колыбель, Как колыбель чиста. В лилиях белых и в звездах с небес, Как колыбель в цветах".
Очаровательное детское стихотворение Льва Кузьмина наталкивает меня на простую мысль, в полумесяце люди могли увидеть и золотую колыбель и лодку...

И уж совершенно невероятная находка, на которую нетрудно было наткнуться, следуя логике рассуждений, хотя совсем не находка. Сколько раз я слышал эту песню и никогда не задумывался о содержании. М-да... Немного стыдно. "Дитя Луны". Hijo de la luna. (Мне не нравится, когда "Mecano" называют поп-группой, для Испании теперь это легенда) Но откуда взял легенду, положенную в основу песни, José María Cano? Цыганам дано нечто большее - у них своя связь с луной и потусторонним миром. Все тайны знал цыган Маркеса. Ана Торроха будет вовращаться к этой песне, но... это уже не то. Подстрочный перевод здесь.

 

Так, успели закрыть для нашей страны... Попробуем здесь.

Концертный вариант:

Песня живёт. Я никогда не интересовался "металлом", а тут с удовольствием представляю "симфонический металл", да ещё и итальянский - Theatres des Vampires - Figlio Della Luna (Mecano cover). Без чертовщины не обойтись, привнесли несколько иной драматизм. (Без финов также не обойтись, ещё одна металлическая интерпретация - Katra - Kuunpoika (Hijo de la Luna Finnish cover. Без немцев - просто никуда - Lyriel - hijo de la luna ( Version de lyriel ). Я подозреваю, что металлисты были крайне заинтригованы мрачной стороной легенды.)

Ну, как без сладкоголосой Сары. Она пытается даже что-то изображать, пучит глазки зачем-то, но в её исполнении что-то есть, что-то чувственное на границе полупошлого-полуразвратного, что придаёт песне новые смыслы:

Сплетаются смыслы и переплетаются судьбы, плетётся корзина, которая послужит и колыбелью и лодкой...
Чертовски интересная тема MÃE PRETA (BARCO NEGRO) - метаморфозы в песне... и нашем сознании.

Нужно перевести дух, ибо мы останавливаемся у порога "тайны отцовства"... некоторые признаки решимости покидают меня, и я вновь откладываю это путешествие... Отмечу лишь, цыган не поверил в своё отцовство, но ведь он и не любил цыганку, приворожён был магией луны... полумесяц, напоминающий о брошенном ребёнке...

И, быть может, брошенном в огонь? "Трубадур" Верди, вместо ребёнка графа цыганка, мстя за смерть своей матери-колдуньи, сожжёной в своё время за то, что сглазила графского сына, в безумном отчаянье бросает в огонь своего ребенка. Придя в себя, она понимает, что сотворила, но графского сына решает воспитать, как своего, чтобы он смог отомстить за неё. Круг замкнётся, брат казнит брата - воспитанного ею, её мать будет отомщена...
Renee Fleming & D. Hvorostovsky in Il Trovatore. Леонора находит способ спасти Манрико - но ценой своей чести, ценой жизни. Хотел сначала представить финал... Но если не появляется луна, то граф ди Луна...

...
А финал в сценическом исполнении.
Il Trovatore Finale - Sutherland - Horne - Pavarotti, 1981.

..

Колыбель-лодка. Hijo de la luna. Полумесяц - колыбель для сына луны.

Старая история. Библейская. "Спасённый из воды". Но малыша могли подменить? А если еврейка воспитала цыгана? (Вернуться к Маркесу) Со временем для меня этот символ "обрастает" новыми смыслами...
Заглянем в "Фольклор в Ветхом Завете" Джеймса Фрэзера:
"Существует мнение, что в преданиях, подобных рассказу о младенце Моисее, брошенном в воду, мы имеем пережиток древнего обычая, когда для испытания законнорожденности ребенка его бросали в воду на волю судьбы. Если ребенок всплывал, его признавали законнорожденным; потонувший же объявлялся незаконным. В свете такого предположения может показаться знаменательным тот факт, что во многих из этих легенд рождение ребенка объясняется сверхъестественными причинами, причем некоторые циники склонны усматривать в них деликатный синоним незаконнорожденности. Так, согласно греческой легенде, Персей и Телеф имели отцами, соответственно, бога Зевса и героя Геракла; в римском сказании близнецы Ромул и Рем были зачаты их девственной матерью от бога Марса, а в индийском эпосе царская дочь объясняет рождение своего ребенка ласками бога Солнца. С другой стороны, в вавилонской легенде царь Саргон, менее счастливый или, быть может, более откровенный, чем его греческие, римские и индийские собратья, прямо признается, что отец его ему неизвестен. Библейское предание не дает никаких оснований предполагать существование каких‑либо сомнений в законнорожденности Моисея; но если мы вспомним, что отец его Амрам женился на своей тетке по отцу, что Моисей был отпрыском этого брака и что впоследствии еврейский закон стал признавать такие браки кровосмесительными, то мы, может быть, вправе предположить, что мать Моисея, бросая его в воду, имела для этого причины более личного характера, чем общий приказ фараона, относившийся ко всем еврейским детям мужского пола. Во всяком случае, народы, отделенные друг от друга большими пространствами, желая установить законность рождения ребенка, прибегали к испытанию водой и в соответствии с результатом испытания решали, спасти ли ребенка или дать ему погибнуть. Так, кельты, по преданию, предоставляли Рейну решать вопрос о законности своего потомства: они бросали в воду детей, законнорожденность которых вызывала сомнения; если ребенок был незаконнорожденный, чистая и суровая река поглощала его; если же он был рожден законно, то река милостиво выносила его на поверхность и прибивала к берегу, где его ожидала трепещущая мать. В Восточной Африке исследователь Спеке слышал, что «Кимезири, правитель провинции Урури в негритянском государстве Уньоро, в случае рождения у него ребенка навешивал на него бусы и бросал младенца в озеро Виктория; если ребенок тонул, то это означало, что отцом его был кто‑либо другой, а если ребенок всплывал, то Кимезири признавал его своим».

Другая сюжетная линия - "Грааль в Крыму" - колыбель-чаша...
Генуэзцы и колыбель.
Поиски колыбели.
Украинская попытка обыграть легенду о Золотой колыбели в фильме "Мамай". 
Золотая колыбель есть и на другом конце света - в Перу. У американцев "Золотая колыбель" Gold Cradle приобретает совершенно конкретные черты, она должна приносить золото и приносит.

У Евгения Клячкина в песне "Мелодия в ритме лодки": ... "Лодка, уютная как колыбель, Как колыбель чиста. В лилиях белых и в звездах с небес, Как колыбель в цветах".
Очаровательное детское стихотворение Льва Кузьмина наталкивает меня на простую мысль, в полумесяце люди могли увидеть и золотую колыбель и лодку...

И уж совершенно невероятная находка, на которую нетрудно было наткнуться, следуя логике рассуждений, хотя совсем не находка. Сколько раз я слышал эту песню и никогда не задумывался о содержании. М-да... Немного стыдно. "Дитя Луны". Hijo de la luna. (Мне не нравится, когда "Mecano" называют поп-группой, для Испании теперь это легенда) Но откуда взял легенду, положенную в основу песни, José María Cano? Цыганам дано нечто большее - у них своя связь с луной и потусторонним миром. Все тайны знал цыган Маркеса. Ана Торроха будет вовращаться к этой песне, но... это уже не то. Подстрочный перевод здесь.

 

Так, успели закрыть для нашей страны... Попробуем здесь.

Концертный вариант:

Песня живёт. Я никогда не интересовался "металлом", а тут с удовольствием представляю "симфонический металл", да ещё и итальянский - Theatres des Vampires - Figlio Della Luna (Mecano cover). Без чертовщины не обойтись, привнесли несколько иной драматизм. (Без финов также не обойтись, ещё одна металлическая интерпретация - Katra - Kuunpoika (Hijo de la Luna Finnish cover. Без немцев - просто никуда - Lyriel - hijo de la luna ( Version de lyriel ). Я подозреваю, что металлисты были крайне заинтригованы мрачной стороной легенды.)

Ну, как без сладкоголосой Сары. Она пытается даже что-то изображать, пучит глазки зачем-то, но в её исполнении что-то есть, что-то чувственное на границе полупошлого-полуразвратного, что придаёт песне новые смыслы:

Сплетаются смыслы и переплетаются судьбы, плетётся корзина, которая послужит и колыбелью и лодкой...
Чертовски интересная тема MÃE PRETA (BARCO NEGRO) - метаморфозы в песне... и нашем сознании.

Нужно перевести дух, ибо мы останавливаемся у порога "тайны отцовства"... некоторые признаки решимости покидают меня, и я вновь откладываю это путешествие... Отмечу лишь, цыган не поверил в своё отцовство, но ведь он и не любил цыганку, приворожён был магией луны... полумесяц, напоминающий о брошенном ребёнке...

И, быть может, брошенном в огонь? "Трубадур" Верди, вместо ребёнка графа цыганка, мстя за смерть своей матери-колдуньи, сожжёной в своё время за то, что сглазила графского сына, в безумном отчаянье бросает в огонь своего ребенка. Придя в себя, она понимает, что сотворила, но графского сына решает воспитать, как своего, чтобы он смог отомстить за неё. Круг замкнётся, брат казнит брата - воспитанного ею, её мать будет отомщена...
Renee Fleming & D. Hvorostovsky in Il Trovatore. Леонора находит способ спасти Манрико - но ценой своей чести, ценой жизни. Хотел сначала представить финал... Но если не появляется луна, то граф ди Луна...

...
А финал в сценическом исполнении.
Il Trovatore Finale - Sutherland - Horne - Pavarotti, 1981.

..